Ни до, ни после я не испытывал такого полного и длительного слияния с природой. Причём природа была довольно скромная – равнинный Дагестан лишён каких-то особых красот – зато там были животные, да какие! В море плавали нерпы (тушу одного дохлого тюленя выбросило на берег, и она месяц отравляла воздух метров на двадцать вокруг). В зарослях бузины водились ежи; одного ежонка я поймал (он в благодарность основательно тяпнул меня за палец и правильно сделал) и сфотографировался с ним, Назимом и ещё одной соседской девчонкой по имени Наргиска. Время от времени встречались жабы; зная, что я помешан на всякой живности, наша хозяйка позвала меня как-то в курятник, где обнаружила еле живую жабу, странным образом забравшуюся под перевёрнутый ящик и уже совсем обезвоженную.Но стоило выпустить её в канавку, как она ожила, заработала лапками, и след её простыл. Я был горд собой, как Главный Спаситель Жаб Приморска. А однажды я увидел настоящее чудо: на листике сидела почти не отличимая от него по цвету нежнозелёная квакша с чёрной полоской по бокам тельца (больше мне этот вид не попадался): крохотная, лёгкая, неподвижная – точно драгоценность. Родители тогда ушли вперёд, а я поотстал. Позвал маму, чтобы и она полюбовалась. Папу такие вещи интересовали меньше. А у нас с нею по сей день это одно из самых дорогих воспоминaний.
Ещё там водились змеи (в том числе, ядовитые), ястреба, летучие мыши, фантастических размеров шершни, пролетавшие с громким жужжанием, как жёлтые снаряды. А для меня, городского ребёнка, впервые надолго выехавшего из Москвы (да не в квартиру со всеми удобствами, а в обычный деревенский дом без водопровода и телефона), экзотикой представлялось всё – от ослов (их я тоже увидел впервые и влюбился сразу) до людей (кавказцев, как и ослов, мне тоже до этого особо встречать не доводилось, тем более, не цивилизованных армян или грузин, а вполне себе диких лезгин). Ещё в Приморске (так мы его называли для краткости, вместо «Приморское») жили азербайджанцы (с ними у лезгин отношения были слегка напряжённые) и несколько русских семей. Национальность выяснялась в порядке знакомства, без задней мысли – примерно так же, как профессия. Однажды русская девчёнка, жившая в конце деревни, возле моря (к её матери я ходил за помидорами), спросила меня: «А ты по нации кто будешь?» Я говорю: «Еврей». Она: «Кто-кто?» «Еврей», – говорю. – «Евреец?» - «Еврей!!» – «Леврей?» – «Еврей!!!» – «А это кто?»
(Лезгины, впрочем, хорошо понимали, кто такие «евреи», но подразумевали под ними исключительно горских и сильно недолюбливали. Нас они за таковых принимать не хотели: «Какие же вы евреи? Евреев мы знаем, они чёрные, вроде нас»).
Сельсовет был вечно закрыт, о существовании колхоза можно было только догадываться, и местные кормились тем, что вырастет на огороде и в саду (а росло там всё, и потрясающе вкусное) и – браконьерством. О нём – ниже, в истории о дяде Боре, которую я хочу рассказать напоследок. «Советскую власть», с позволения сказать, представлял Надыр – местный набоб, державший бакалейную лавку (она же москательная, скобяная и булочная). Поскольку местное народонаселение брилось редко (а мылось и того реже), то на мыле и помазках товарооборота на сделаешь; основной доход Надыр получал от торговли водкой, которую «мусульмане» глушили почём зря (кстати, мечети в деревне тоже не было). Стена к стене с надыровым «минимаркетом» была булочная, где каждое утро выпекали кирпичи белого хлеба – мне он не нравился, но другого не было.
Вдоль деревни текла речка не речка, ручей не ручей – что-то среднее. К нему местные девицы (у кого колодца не было) ходили по воду с настоящими кавказскими кувшинами, носимыми на голове или, чаще, на плече, а также постирать и свести сплетни. Ниже по течению ручей мельчал и впадал в море, будучи глубиною по щиколотку. Тем не менее, польза от него была огромная: кроме того, что, рискуя заработать менингит, в нём можно было вымыть голову, он сильно охлаждал полосу воды в море шириною метров пять. При дикой жаре освежиться можно было только там – температура морской воды была градусов под тридцать.
А у Эффендиевых был колодец – настоящий, с воротом, и одним из моих любимых занятий было доставать из колодца воду. Стоило это мне неимоверных усилий: пока ведро поднимается в воде, оно, практически невесомое, но стоит его из неё вытянуть, как пупок грозит развязаться окончательно, а труднее всего – не упустить ведро, когда вытаскиваешь его на край колодца. Со всеми этими подвигами (правда, при помощи старшей дочки Эффендиевых, Сельвии) я справлялся ежедневно, как Геракл (как кому надо достать воды – зовут меня), а учитывая, что к эффендиевскому колодцу ходили и соседи, работы мне хватало.
